Глава вторая
ВНУТРИУТРОБНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Думаю, мои читатели вовсе не помнят или помнят очень смутно о
важнейшем сроке своего бытия, проходящем в материнском лоне и
предшествующем появлению на свет. Мне же он помнится так
отчетливо, как вчерашний день. Вот почему я начну с самого начала
- с ясных и уникальных воспоминаний о своей внутриутробной жизни.
Без сомнения, это будут первые мемуары такого рода в мировой
литературе.(Г-да Хаакон и Шевалье, первые переводчики этой книги
на английский язык, сообщают не известный мне прежде факт: один
из их друзей, г-н Владимир Познер, обнаружил главу о
внутриутробной памяти в "Мемуарах" Казановы.)
Уверен, что пробужу в читателях подобные же воспоминания или,
по меньшей мере, помогу им вычленить из потока сознания первые
неопределенные и невыразимые впечатления, образы состояния души и
тела, воплощенные еще до рождения в некое предчувствие своей
судьбы. Советую также обратиться к сенсационной книге доктора
Отто Ранка "Травма рождения", весьма познавательной в научном
плане. Мои собственные внутриутробные воспоминания, ясные и
подробные, полностью подтверждают тезис доктора Ранка об этом
периоде как об утраченном рае.
В самом деле, на вопрос о моих тогдашних ощущениях я тотчас
бы ответил: "Мне было хорошо, как в раю". А каким был этот рай?
Наберитесь терпения - и подробности не заставят себя ждать. Начну
с общих ощущений. У внутриутробного рая - цвет адского пламени:
красно-оранжево-желто-синий. Это мягкий, недвижный, теплый, симм-
етрично-двоящийся и вязкий рай. Уже тогда он даровал предвкушение
всех наслаждений, всех феерий. Самым великолепным было видение
глазуньи из двух яиц, висящей в пространстве. Не сомневаюсь, что
именно в этом - причина моего смятения и волнения, которые я
испытывал на протяжении всей жизни перед этой образной
галлюцинацией. Увиденная до рождения глазунья была огромной,
фосфоресцировала, я различал каждую складку и морщинку
голубоватого белка. Два "глаза" то приближались ко мне, то
удалялись, перемещались то направо, то налево, то вверх, то вниз.
Перламутрово переливаясь, они медленно уменьшались, пока не
исчезали совсем. Одно только то, что и сегодня я могу воскрешать
при желании подобное видение (пусть даже и не такое яркое и
лишенное былой магии), заставляет меня вновь и вновь
воспроизводить этот фосфорически сверкающий образ, напоминающий
световые вспышки, возникающие под опущенными веками, если давить
на глаза. Чтобы заново почувствовать это, мне достаточно принять
характерную позу зародыша: сжать кулаки у закрытых глаз. Это
немного напоминает детскую игру, когда перед глазами возникают
цветные круги (их иногда называют "ангелами"). В таких случаях
полный ностальгии ребенок в поисках зрительных воспоминаний об
эмбриональном периоде до боли давит на глазницы. Появляющиеся при
этом световые и цветовые пятна воскрешают нимбы ангелов, некогда
виданных в утраченном раю.
Мне кажется, вся образная жизнь человека - лишь попытка сим-
волически воспроизвести первоначальное состояние рая в сходных
ситуациях и представлениях, а также преодолеть кошмарную травму
рождения, когда нас изгоняют из рая, грубо выталкивая из зам-
кнутой и оберегающей среды в открытый всем опасностям и ужасно
реальный мир. Все это сопровождается асфиксией, сдавлением,
ослеплением, удушьем и остается затем в нашем сознании чувствами
тоски, поражения и отвращения.
Жажду смерти нередко можно объяснить сильнейшим импульсом
вернуться туда, откуда мы пришли. Самоубийцами становятся чаще
всего те, кто не смог изжить травму рождения. Вот почему ум-
ирающий на поле брани зовет: "мама" - в этом желание обратного
рождения, нового обретения рая, из которого нас изгнали. Лучшее
подтверждение этого - обычай некоторых отсталых племен хоронить
своих умерших скрученными и спеленутыми в позе зародыша.
Однако вовсе не обязательно умирать, чтобы проверить ск-
азанное мною. Достаточно заснуть. Ибо во сне человек хоть
ненадолго приближается к состоянию рая, пытаясь восстановить его
в мельчайших подробностях. Погружаясь в сон, я характерным
образом сжимаюсь, точнее даже, свертываюсь в клубок. Это целая
пантомима из микрожестов, тиков, движений, разновидность
таинственного балета - предверье забытья в краткой нирване сна,
возвращающего нам драгоценные крупицы утраченного рая. Перед сном
я свиваюсь в позе зародыша, до боли зажав в кулаках большие
пальцы рук. Спиной пытаюсь слиться с воображаемой плацентой -
простыней, в которую укутываюсь как можно плотнее. Даже в самый
зной я не обхожусь без простынного покрова, не могу без него
уснуть. И всегда именно в таком положении. Стоит мизинцу на ноге
переместиться чуть влево или вправо, стоит верхней губе
непроизвольно коснуться подушки - и бог-сон тут же уносится от
меня. По мере засыпания тело мое все уменьшается и наконец
остается только голова, тяжелея и наполняясь всем моим весом.
Такое представление о себе (во сне) связано с памятью о
внутриутробной жизни, которую я определил бы как некую тяжесть
вокруг двух кругов - глаз. Я часто представлял сон как чудище с
огромной тяжелой головой и нитевидным телом, подпираемым для
равновесия костылями реальности. Ломаются подпорки -и мы падаем.
Почти все мы испытываем это ощущение внезапного падения в
пропасть именно в то мгновение, когда целиком погружаемся в сон.
А внезапно проснувшись с бешено колотящимся сердцем, мы не
сомневаемся, что это потрясение - реминисценция изгнания из рая
при рождении.
Благодаря Фрейду мы знаем об эротическом значении всего, что
связано с полетами.(Очень показательны в этом смысле занятия
Леонардо.) Нет ничего более символического, чем полеты во сне.( В
отличии от явлений гравитации полет - символ эрекции.) Соврем-
енная мифология в обожествлении самолета и парашюта видит
исступленную и смехотворную иллюзию покорения неба. Все, кто
бросается в пустоту, в глубине души, между тем, хотят лишь
обратного рождения любой ценой, пусть иным способом, но остаются
привязанными к пуповине, символизируемой парашютом. Военная
хитрость наподобие парашюта знакома сумчатым животным, детеныши
которых для защиты от жестокой реальности находят временное
убежище в сумке на животе матери. Так они постепенно привыкают к
внешней жизни. К таким животным я отношу и выдуманных мною
сумчатых кентавров.
Внешняя опасность во многом порождает и культивирует миражи и
представления нашей внутриутробной памяти. (Много красноречивых
примеров дает война 1939 года. В Париже во время воздушных тревог
я зарисовывал скрюченные позы зародышей, которые принимали люди в
убежищах. Кроме внешней опасности, внутриутробное ощущение давал
еще и темный и сырой подвал. Люди, укрывшиеся от бомбежки,
засыпали со счастливой, почти восторженной улыбкой.)
Я вспоминаю летние грозы, от которых мы детьми прятались под
столом, покрытым скатертью, устраивали укрытия из стульев и
покрывал, чтобы поскорее спрятаться там и закрыть глаза. И когда
снаружи раздавались раскаты грома, сердце замирало от
наслаждения! Сколь восхитительны воспоминания об этой игре!
Прячась в своих постройках, мы лакомились конфетами или сладкой
водой, искренне веря, что живем в другом мире. Я называл эту игру
во время грозы - "строить грот" или "играть в дядюшку Патуфэ".
Дядюшка Патуфэ испокон веку был популярнейшим героем маленьких
каталонцев. Крошечный этот человечек однажды был проглочен
огромным деревенским быком, который хотел его защитить, спрятать.
Родители искали его повсюду, звали: "Патуфэ, где же ты?" Наконец
он отозвался: "Сижу я в брюхе у быка, где ни дождя, ни ветерка".
Как крошка Патуфэ, я в своих искусственных убежищах от грозы
находил множество образов, связанных с жизнью до рождения. Они
появлялись, стоило сесть на корточки и обхватить руками колени. Я
свешивал голову и, раскачивая ею из стороны в сторону,
чувствовал, как кровь приливает к голове(Одна молодая красивая
мама недавно открыла мне по секрету: ее пятилетняя дочь
утверждает, что помнит, как жила на небе, которое она описывает
как темное теплое пространство, в котором она размещалась вниз
головой.).
И делал так, пока не начинала сладко кружиться голова. Тогда,
не закрывая глаз, я видел тени, чернее реальной темноты, и
фосфорические круги, из которых являлась пресловутая глазунья.
Пламенеющие яйца смешивались, наконец, в мягкий и бесформенный
белый омлет, растекающийся вширь, тягучий, принимающий по моему
желанию любые очертания, то скручивающиеся, то разворачивающиеся.
Я был на вершине блаженства и хотел бы, чтобы так было вечно.
Механические предметы становились моими злейшими врагами - и
даже часы должны были размякнуть или растаять.
